Мораль

Готтентотская мораль: общей морали еще нет. Позднецивилизационная мораль: общей морали уже нет. Круг замыкается. Что в начале – то и в конце.

В здоровом сообществе есть закон и мораль. Они выполняют разные задачи. Поздние люди перестают понимать, зачем такая сложная структура нужна им – уже ставшим простыми и одномерными людям. Чем меньше разного рода инструкций – тем проще, и тем проще вбить их в головы. В поздней цивилизации мораль превращается в закон, в структуру. Но по своей природе мораль содержит свободы и структуры в соотношении, и если мораль превращена в структуру - значит морали больше нет, есть только закон.

У скотины морали нет. Когда мораль утрачивается, действия, называемые ранее аморальными, называются "хитростью". И рассматриваются некоторое время положительно - насколько еще могут рассматриваться вне готтентотской морали. Далее абстрагирование сокращается и затем отменяется, и понятия положительности-отрицательности уступают место готтентотской конкретике.

Добро и зло в машинных координатах – это лишние измерения, мешающие функционированию. Избавление от них происходит в любом случае.

Задача формализации всего стоит постоянно, поскольку машины не понимают неформализованные данные. От этого - резкий перекос от содержаний к формам везде и во всем. Данные или формализуются, или упраздняются. Формализация добра и зла возможна только на самом низком уровне, вроде «не причиняй страданий». Но ведет это к дальнейшей формализации, еще и мышления, поскольку не понятно, как это не причинять.

Общество имеет общие представления о добре-зле, чести, морали и т.д. У общества есть общие интересы и взаимоподдержка в борьбе за эти интересы - обязательно. Но общие представления тоже обязательны.

Возможны ли эти общие представления без религии? В крайнем случае – без квази-религии, вроде коммунизма? И похоже так, что без религии общие представления невозможны. И, конечно, это должна быть настоящая религия в плане настоящего ответа на все эти вопросы, а не набор формальных ритуалов. Пусть религия не является, может не являться несущей конструкцией – но как связывающая конструкция она необходима.

Религии начинают рушиться не тогда, когда в церкви приходят погромщики. Первый шаг к разрушению религии всегда делает церковь – тем, что ставит религиозную норму на место нормы закона, и заменяет моральное наказание юридическим наказанием. Второй шаг – церковь-религия не дает моральной оценки событий. Третий – церковь-религия оправдывает вещи, которые не должна была оправдывать согласно своим же правилам. Церковь – это ведь тоже люди, и эти люди подвержены всем негативным цивилизационным тенденциям.

Необщество постоянно находится в состоянии «по форме верно, по сути издевательство». И в вопросах закона, и религии, и морали.

Суть утрачена, потому что необщество; и поскольку суть утрачена, то из всего получается издевательство. Форму задают те, у кого сила; её, конечно, может задавать кто угодно. Но победит тот, у кого сила. По форме можно доказать что угодно; на самом деле «доказать» в этом случае – это тоже лукавство, это просто признать доказанным силовыми методами.

Если необщество всё равно есть, то ему лучше снизить число слов во избежание конфликтов, которые происходят из-за непонимания слов, и ограничиться цифрами-ценниками.

Большая цивилизационная машина ориентирована оставить от всего только мертвые формы – и от морали, и от церкви. Церковь в живом виде несовместима с машиной. У машины два варианта – война с церковью, или выхолащивание в церкви всего живого.

Опасность для машины состоит в том, что церковь может что-то заявить. И нужно, чтобы церковь ничего не заявила. Конечно, на совсем поздних стадиях это совершенно не опасно – и церковь ничего не заявит, а если вдруг заявит - слушать все равно никто не будет.

У машины не может быть морали. Ни у человека-машины, ни у системы-машины. В программе могут быть прописаны некоторые явные моральные действия. Но со временем эти элементы начинают мешать одномерности, и постепенно отбрасываются как лишние, обременяющие систему элементы.